О выходе на свободу активистки, редакторки телеграм-канала «Мая Краіна Беларусь» Ирины Счастной стало известно в начале июля — на волне первых освобождений политзаключенных по помилованию. Но женщина отсидела свой срок полностью, а затем почти сразу выехала из страны. Спустя неделю после освобождения Ирина дала интервью «Зеркалу» и рассказала, как для нее прошли почти четыре года за решеткой, как в колонии относятся к прошениям о помиловании и может ли помочь в освобождении политических диалог с режимом. Мы выпускаем этот текст сейчас, когда Ирина находится в безопасноcти.
Ирину Счастную задержали 18 ноября 2020 года. До этого женщина вернулась в Беларусь после того, как уезжала в Украину, опасаясь репрессий. Суд проходил в закрытом формате в мае 2021-го, на скамье подсудимых вместе с ней также находились Павел Северинец, Дмитрий Козлов, Евгений Афнагель, Павел Юхневич, Максим Винярский и Андрей Войнич. Счастную приговорили к четырем годам колонии по ч. 2 ст. 293 УК РБ о массовых беспорядках.
«Она напугана так, что никогда в жизни больше не то что лайк не поставит — не подойдет к ноутбуку и телефон в руки не возьмет»
— Вы вышли 29 июня — в свой день рождения.
— Да, у меня в этот день закончился срок. Как говорят на зоне, от звонка до звонка. Вы знаете, я не могу сказать, что 29 июня 2024 года был такой двойной праздничный день для меня. Я этого совершенно не чувствовала. Ну, вышла… Куда я вышла?! Зачем я вышла?! Я вышла просто с такой расшатанной нервной системой, что до сих пор не могу прийти в себя. Только будучи уже здесь [за границей], я перестаю дергаться. То есть не оборачиваюсь на улицах. Вчера шла по улице, прошла мимо людей в форме. И потом уже словила себя на мысли, что прошла мимо людей в форме и ни разу не дернулась. Вернулась обратно, чтобы перепроверить свои ощущения (смеется). Опять прошла мимо. И да, действительно, я не дергаюсь, потому что знаю, что эти люди в форме меня ни за что не тронут. Я абсолютно правопослушный гражданин, я не экстремист, не вор. Здесь я могу как-то расслабиться. Хотя, когда сегодня выходила из дома, у меня сработала старая привычка — я сначала посмотрела в глазок, а потом открыла дверь.
— Это привычка еще с 2020-го?
— Да. И те несколько дней (после освобождения. — Прим. ред.), что я находилась в Беларуси, у меня просто была какая-то паника. Я смотрела в глазок, напрягалась от каждого звука, если где-то хлопнут дверью. Знаете, я просто поняла, что не смогу долго протянуть в таких условиях.
Я не хотела уезжать так сразу — хотела бы подольше побыть в Беларуси, потому что это моя жизнь, это моя родина. Я люблю свою страну до безумия. (пауза) Но находиться в постоянном страхе просто невозможно. У меня не было другого выхода. Плюс еще этот надзор (политзаключенные после освобождения остаются под «превентивным надзором» со стороны силовиков. — Прим. ред.) — статья у меня тяжкая, в колонии я была признана злостным нарушителем. Сами понимаете, с таким кейсом можно было ожидать чего угодно. И чего ждать у моря погоды? Опять обрекать близких на эти страдания? Нет.
Я знаю только одно — нужно учиться жить заново. Ты не имеешь права расслабляться, реветь в подушку, ходить по психологам и жаловаться — это неправильно. Тебя ждет ребенок, которого ты давно не видела, ждут супруг, куча друзей. Все, надо брать себя в руки, приводить в порядок и работать, работать и еще раз работать. Поэтому теперь я за границей, привыкаю к другой жизни, к свободной жизни — какой живут люди во всем цивилизованном мире. Хотя, конечно, еще где-то иногда настораживаюсь. Но потом быстро себя осекаю: здесь мне вообще ничего не грозит. Ко мне не будут ломиться в квартиру, меня не будут называть экстремистом за то, что я где-то лайк поставила.
— Из колонии вышли [в начале июля] Дарья Лосик и Полина Половинко. Об их освобождении было известно заранее?
— Им оставалось минимально досидеть — месяц или что-то такое. Да, ходили слухи в колонии, что вызывали их куда-то с какими-то документами. Но слух есть слух — остается только гадать. Основное предположение было, что их все-таки помилуют.
— Они писали прошение о помиловании?
— Этого я вам не скажу, потому что такой информацией не обладаю.
— Как остальные политические реагируют, когда узнают, что кого-то отпустят по помилованию? Кто-то надеется на амнистию?
— На моей памяти кого-то по помилованию выпускали редко. Но в любом случае, когда люди выходят на свободу, для всех это большой праздник, потому что еще один человек вырвался оттуда. А насчет амнистии — знаете, в колонии очень большой скепсис, что она коснется политических. По крайней мере, так было при мне. Хотя, пока я была в колонии и говорила с женщинами, мы все-таки надеялись, что людей начнут отпускать. Правда, по нашим подсчетам, это должно было произойти несколько позже. Но, если это случилось сейчас и будет продолжаться в дальнейшем, все, безусловно, будут только рады. Понимаете, когда я только попала в колонию, ходили такие мнения, что на помилование пишут предатели. Я в корне была с этим не согласна. Хотя сама никогда не писала прошений, но и не осуждала людей, которые это делают. Человек должен иметь право выбирать. И если есть шанс вырваться на свободу — пожалуйста! Потом, постепенно на моей памяти многие девочки писали прошения, но вышли единицы.
Надеюсь, теперь что-то изменится к лучшему и это как-то поможет людям. Я знаю женщин, которые до всей этой истории вели образ жизни, который ближе им, а не нам (речь об аполитичных людях или сторонниках власти и тех, кто выступает против. — Прим. ред.). То есть посещали какие-то мероприятия, были близки к исполкомам. И вот просто 2020 год, случайно что-то где-то — и у нее срок. А она вообще не понимает, что происходит и как здесь оказалась. Ну, если такой человек пишет на помилование, если он действительно раскаивается, отпустите его к семье! Она напугана так, что никогда в жизни больше не то что лайк не поставит — не подойдет к ноутбуку и телефон в руки не возьмет. Она не представляет никакой угрозы. Опять-таки, я очень надеюсь, что это какое-то позитивное начало. Потому что люди устали, и все хотят домой. Представляете, сейчас 2024 год! А многие сидят с 2020-го. Это неимоверно тяжело.
«Я изменилась очень сильно, и не в лучшую сторону»
— За эти почти четыре года пожалели хоть раз, что были активисткой, не молчали?
— Есть две вещи, о которых я жалею по сей день. Первая — арест был днем, когда дома находились сын и моя мама-пенсионерка. Все случилось на их глазах и, надо сказать, происходило не очень красиво. Такие вещи не должны видеть маленькие дети и пожилые родители. А до этого, накануне вечером я была дома одна, в дверь постучали. Я тихонечко подошла к глазку, увидела, что стоит человек в форме ЖКХ, поняла, что это за фрукт, и не открыла. Потом же половина людей, которые меня забирали, были в этой форме. И вот после я пожалела, что не открыла дверь в тот вечер, пока дома никого не было. А второе, о чем жалею, — что вернулась осенью 2020 года из Киева в Минск.
— Вашему сыну тогда было десять лет. Как он сейчас?
— Он тогда у меня был таким ребенком — целиком и полностью изнеженным. Его безумно любили мама с папой, бабушки наперебой к нему ездили, договаривались, кто на выходные его возьмет. Дедушка, мой папа, души в нем не чаял. Понимаете, он такой был излюбленный! А здесь раз — оказался с папой в незнакомой стране, бабушек и дедушки рядом нет, мама в тюрьме. Конечно, я знаю, что муж старался и до сих пор старается сделать так, чтобы у Германа было все. Супруг два года водил его к психологу, чтобы вывести из того состояния после случившегося. Сейчас, вроде бы, на нем это больше не отражается. Хотя, конечно, ситуация есть где-то глубоко внутри, но он молодец, он сильный и с этим борется.
Конечно, Герман уже волей-неволей стал более самостоятельным. Раньше считал, что по первому требованию у него должно быть все. Потом эта история закончилась. Оборачиваясь назад, я думаю, что в принципе он добыл самостоятельность таким образом — может, это не так плохо? Я вообще была шокирована, когда мне мама в письме написала, что Герман в 11−12 лет сам себе яйцо жарит. А сейчас он большой, учится, ждет, пока я приеду. Очень много времени упущено. Этот пробел надо восстанавливать. Спасибо его папе — он действительно вкладывает в него душу, работает, чтобы у ребенка все было.
— По видеосвязи, наверное, уже созванивались?
— В колонии можно было раз в месяц звонить по видео. Я его видела — он уже большой, рассудительный. У него совершенно такое грамотное, взрослое мышление. Изменился голос. Он подросток. Я помню таким маленьким, хорошеньким, со щечками, пузатеньким, писклявым. А сейчас он подтянутый такой, симпатичный парень. Ну, будем, значит, знакомиться теперь с этим молодым человеком.
— Насколько вы сами изменились?
— Я изменилась очень сильно, и не в лучшую сторону, я вам скажу. Потому что всю свою нервную систему оставила там. Я понимаю, что в состоянии, в котором нахожусь сейчас, не могу общаться со своими близкими. Вот эти несколько дней в Беларуси — они были просто ужасны. У меня совершенно истеричное поведение. Было стыдно за то, как я себя веду с родными: я все время плакала, срывалась на них. Они ко мне тянутся — а я: «Не трогайте! Я ничего не могу говорить». Когда уезжала, было так тяжело держать родителей в неведении, но тем не менее меня просто раздражало, что близкие расспрашивают. Раздражало все.
Мои близкие — самые замечательные на свете. Просто во мне сидел огромный страх. Я боялась всего. И мне казалось, что родители должны понимать это. А они не понимали, чего бояться, когда форточка где-то там хлопнула. Так что прежде чем появиться рядом с ребенком, мне надо несколько подкорректировать психику. Близкие не должны страдать из-за того, что с нами так произошло.
— Вы какую-то радость успели почувствовать за те дни, что увидели родных и побыли дома?
— Безусловно, я была очень рада увидеть родителей, сестру. Они ко мне еще приезжали на свидания, а папа ввиду здоровья не мог. Я обняла его — это была радость. Но в основном чувство страха настолько давило, что эти несколько дней в Минске назвать радостными не могу. У меня были грандиозные планы: приеду к себе домой, обязательно вечером пойду гулять в Севастопольский парк, парк Челюскинцев. Вспомню, как прекрасно мы проводили время с семьей, друзьями. Но не пошла — мне захотелось зашиться в квартире, я даже не могла оттуда выйти. Скажу вам правду: состояние — хуже некуда. Это был постоянный стресс для родителей. Я, конечно, потом извинилась, хотя они прекрасно понимают, что мое состояние — результат долгого и такого «интересного» пребывания в местах лишения свободы. Они не обижаются. Но я даже толком поговорить с ними не смогла. Только здесь начинаю немножко в себя приходить, и то не всегда.
Насчет того, как я изменилась, — безусловно, изменения есть, но мне трудно объективно себя оценивать. Мне уже скидывали фотографии с 2019, 2020 года. Сейчас кажется: ну да, симпатичная была вот та с 2020 года, а эта — ну, так себе, если честно (смеется). Больше всего сейчас смущает загар: мы в колонии носили форму, я же не могла там в 33 градуса пойти в шортиках и маечке — это всегда платья, обувь, все по одной и той же линии загара. И сейчас хожу такая в полоску: кусок белый — кусок желтый (смеется). Ну, ничего страшного, это не самая большая проблема. А что со здоровьем, думаю, узнаю немножко попозже, когда буду проходить специалистов.
«Я слышала мнения, что многим там хорошо: „Вот она ночевала на трубах около вокзала. А здесь — трехразовое питание, за ней стирают и убирают“»
— Гомельская колония находится посреди жилого района. Рядом — дорога, магазины, дома. Каково, когда сидишь в этой коробке взаперти, а за забором ездят машины, ходят люди и кипит жизнь?
— Изначально я попала в отряд, который находился на третьем этаже, и, глядя в окно с третьего этажа, как раз видела супермаркет. Да, там ходят люди, там кипит жизнь, ездят машины. Для меня это было очень больно: ты здесь, беспомощный, у тебя связаны руки. Я старалась это окно просто обходить стороной. Когда меня уже поселили в другой отряд, перестала видеть этот магазин — наверное, даже как-то легче стало. А потом постепенно свыкаешься, и эти звуки — вот они есть, и все.
— За почти четыре года вы привыкли к этому месту?
— Нет. Ни в коем случае. Никогда. Наверное, я смогла бы привыкнуть и просто спокойно сидеть, например, в СИЗО на Володарского. Там меньше людей. Там спокойнее. Когда называют твою фамилию, ты знаешь, что это следователь или адвокат — другого не дано. Когда ее слышишь в колонии, не понимаешь, с чем это связано. Я сразу ничего хорошего не ждала. На Володарке сиди себе, читай, пиши, живи в своем внутреннем мире. Да, камера маленькая, прошлась — ноги размяла, и все. Как в коконе. Но это действительно какой-то санаторий по сравнению с тем, что было в колонии. Хотя, когда мы сидели в СИЗО, нам казалось, что нас мучают, издеваются, хотя ничего такого не было. Это я сейчас уже понимаю.
А к колонии невозможно привыкнуть — ты просто вливаешься в режим, трудишься, как пчела Майя в улье, но внутренний мир живет другими мыслями. Когда возвращаешься из своего сознания в эту реальность, просто вздрагиваешь. Любой нормальный человек будет мечтать выйти оттуда как можно скорее. Хотя мы говорили об этом не только с политическими, и я слышала мнения, что многим там хорошо: «Вот она ночевала на трубах около вокзала, пила какую-то там горячительную жидкость, и у нее не было дома. А здесь — теплая постель, трехразовое питание, за ней стирают и убирают. Почему же здесь не хорошо?» Наверное, все зависит от человека. Для нормального это немыслимо.
— У вас остались какие-то привычки из колонии?
— Я сама еще не понимаю, как живу. Только недавно выделила себе нормальное время погулять по городу. Знаете, о чем я думаю? Мне совершенно не хочется пойти в магазин и купить какие-то продукты, которые требуют готовки. Я все это время ничего не готовила. Вот сейчас купила хлеб, сыр — то, что могу нарезать и съесть. Еще греческий салат. Но ни разу не подумала, что можно сварить кашу или пожарить яйцо. Недавно сделала потрясающую фотографию для близких: полностью пустой холодильник, в морозилке — одно мороженое «Баунти». Я еще не привыкла регулярно общаться с едой. Поэтому, да, бытовых моментов очень много. Вот основательно стоять у плиты и что-то готовить я еще морально не готова (смеется). Думаю, когда жизнь станет спокойнее, появится много вещей, которые станут для меня открытием и с которыми надо будет заново знакомиться.
Пока с момента выхода я еще нормально не спала. Наверное, организм перестраивается, еще нервничаю. К тому же оказалась в городе, в котором никогда не была, я здесь одна, нет человека, с которым можно куда-то пойти. Словила себя на мысли, что это очень хорошо: нет времени думать, как мне плохо, как я страдала. Если что-то надо делать — все, собралась и пошла! Что-то непонятно — на улицах куча людей, спроси. То есть я рада, что отвлекаюсь на такие моменты и в голове просто нет места мыслям, а как с этим жить. Когда бывает такая загрузочка, это очень даже хорошо.
— Вы сказали: «Когда вышла, первая мысль была — куда и зачем».
— Было страшно первое время — я не знала, как жить, что делать. Осознала, что многие мои друзья или уехали, или сидят, и мне некому позвонить со словами «пойдем погуляем». Такая пустошь. С этим невозможно справиться. У меня было много планов на жизнь в Беларуси, думала: вот выйду, стану на учет — все будет хорошо. Почему-то так не произошло. Может, потому что мне иногда давали понять, что расслабляться не надо. Накануне моего освобождения была беседа, как нужно себя вести: чтобы в телефоне вообще ничего не было, чтобы ходила на отметки, выполняла все, что требуется, сидела как мышка.
С меня взяли на камеру обещание, что я не буду общаться с экстремистами и представителями недружественных государств. Я, конечно, сказала, что не буду ни с теми ни с другими. И это правда: в моей жизни не было этих подонков-экстремистов, тьфу-тьфу. Я не общаюсь с людьми, которые с оружием в руках добиваются своих политических целей, и не планирую. Я общаюсь с людьми честными, образованными, порядочными, поэтому, естественно, никаким экстремистам я интервью давать не собираюсь! Что касается недружественных стран — ну, у меня, в принципе, есть подозрение на одну страну, но представителям ее СМИ я бы интервью не давала, наверное (собеседница не уточнила, о какой стране речь. — Прим. ред.). А все остальные страны — почему нет? Кто конкретно такие экстремисты, администрация не объясняла, но вы же сами понимаете (смеется). У нас по колонии ходят 76-летние бабушки-«экстремистки».
— В колонии все так же давят на политических?
— Есть люди, которые тихонько сидят условно свои два года, выдерживают этот режим, а потом уходят домой. А есть те, кто сидит по-другому — чаще проходит беседы, на комиссии по наказанию, становится «злостником». Я из второго разряда. Но, знаете, все, что касается колонии и того, что там было, — самое страшное воспоминание. Нет, меня ни в коем случае не били, не совали пальцы в дверной косяк, но все это не хочется вытаскивать из памяти.
И относительно этой темы я пытаюсь быть очень осторожной, потому что знаю, что там остаются люди, и не хочу навредить им своими словами. Я не могу сказать все, выговориться. Когда рассказываю о колонии, думаю о тех, кто там еще остается, не повлияют ли мои слова на их пребывание в этом месте.
— Как за эти четыре года изменилась обстановка?
— Где-то закручиваются гайки, но хочется и про хорошее сказать. С появлением политических в колонии совершенно поменялось питание. Я часто общалась с женщинами, которые сидят так лет по 10−15, и они рассказывали, что с питанием до этого было совсем худо. Когда называли, что они ели, я не могла представить, что человек в принципе такое может съесть (хотя гастрономически я очень неискушенный человек). Поэтому могу сказать, что питание там действительно хорошее — с голоду умереть не дадут. Хотя кто-то, может, со мной не согласится. Не ресторанное меню, но и не худший вариант: масло, яйца несколько раз в неделю. Женщины говорили, что до 2021-го такое вообразить не могли. Им давали какие-то супы из фиолетовой капусты, где плавали рыбьи глаза. Рыба называлась «могила», потому что в одной тарелке лежали недоваренные рыбины, скелеты от них. И это говорила не одна и не две женщины.
— В колонию уже переводили женщин, которым дали 15−20 лет. Если вы с такими пересекались, как они?
— Единственное, что я знаю от тех, кто с ними виделся, — что у некоторых просто не выдерживает психика и уже такие, девиантные, проявления видны невооруженным глазом. Я сейчас точно не скажу фамилию, но это кто-то из группы Автуховича.
«Никогда не было столько политзаключенных, но это не означает, что из-за количества невозможно применить старую схему»
— Вы до своего задержания ожидали, что все дойдет до таких сроков?
— Не ожидала. Для меня каждая женщина с таким сроком — это все. Да, они приезжают — там шесть, восемь, десять лет. И вроде уже кто-то привыкает, а я все не могу, что сажают на такие сроки. Она же не ходила с автоматом по улице, не терроризировала население, не кидала коктейль Молотова в Дом правительства. Я не привыкну никогда — вы что, это так страшно!
— В 2020-м многие думали, что протесты победят и все быстро закончится. В итоге не закончилось до сих пор. Какие у вас прогнозы как у человека, который был внутри этой машины?
— Мне сейчас трудно давать какие-либо прогнозы, потому что нужно добраться до новостей и почитать их. Но если так навскидку, я, наверное, принадлежу к лагерю тех, кто считает, что долго это не продлится. Не потому, что, знаете, режим ляснет. А потому, что и власти что-то пересмотрят. Все всё прекрасно понимают. То, что происходит сейчас, никому пользы не приносит. Никому. Это нужно исправлять. И я думаю, что такое понимание присутствует не только на нашей стороне. Я не возлагаю никаких надежд на эти власти и не думаю, что они такие добрые и решат: «Ах, давайте всех выпустим». Нет. Просто у всех есть свои интересы, и, когда они находятся на какой-то грани, их защищают любыми доступными способами. У нас есть прекрасный опыт, начиная с 1996, 2006, 2010 годов. Да, никогда не было столько политзаключенных, но это не означает, что из-за количества невозможно применить старую схему.
Сразу эта машина не остановится. Не будет такого, что откроется дверь — и все. Политзаключенные будут. Но постепенно, со скрипом, мне кажется, этот процесс все-таки будет активизирован, особенно после выборов 2025 года.
— На ваш взгляд, какие есть рычаги, с помощью которых можно было бы вытаскивать людей из тюрем? Сегодня возможен торг или диалог с властью?
— Я вам скажу честно: если бы я не прошла через то, что прошла, если бы не увидела своими глазами, что такое посидеть в тюрьме в Беларуси, я бы держалась однозначно позиции, что с этими властями нельзя договариваться ни о чем и никогда. Но (пауза) зная, что там находятся люди (плачет), зная, как им там тяжело, — любые рычаги воздействия. Все, что угодно, чтобы вытащить оттуда людей. Я бы, например, пошла на все, если бы хотя бы три-четыре-пять человек из-за этого вышли. Только чтобы они там не сидели. Люди там не должны находиться никак. Поэтому любая возможность должна использоваться, чтобы вытаскивать их. Любая.
Там болеют люди. Там есть люди действительно с тяжелыми заболеваниями, в уже солидном возрасте, которым нужно быть с внуками. Есть пожилые люди, у которых я в течение полутора лет наблюдала, как прогрессирует старческая деменция. Какой эта бабушка вернется к своими детям? (плачет) За что ее там держать?!
Поэтому я говорю, что любая возможность должна быть использована. Да, есть какие-то политические амбиции, есть какие-то принципы, я все понимаю. Но, думаю, со мной согласятся все, кто оттуда вышел, что любой инструмент будет годным, если он поможет освобождению людей.
— Как вы думаете, досидят ли люди свои сроки?
— У кого 10 лет, 15, я уверена на 100%, что нет. Просто среди таких есть больные люди, серьезно больные. Пускай там над ними не издеваются, их не трогают — они просто живут по режиму. Но в таком состоянии нужен отдых, нужно наблюдаться у специалиста, нельзя перегружать человека, а в колонии все с точностью до наоборот. Поэтому я очень надеюсь, что здравый смысл где-то все-таки даст о себе знать.
— Какие у вас планы?
— Первым делом я хочу поправить свое психическое и эмоциональное здоровье. Я пока не думала, буду ли в каких-то организациях, инициативах, но на сегодня мне было бы тяжело где-то участвовать. Единственное, если бы у меня была такая возможность, я бы с удовольствием помогала шить форму для украинских военных. Колония не то чтобы научила меня шить, но кое-что я теперь умею делать.
Читайте также
