Дарья Афанасьева освободилась 30 марта, за два дня до 29-летия. Но мыслями осталась в возрасте 26 лет, когда ее задержали. В конце декабря 2021-го она как HR-специалист IT-компании раздала коллегам подарки, вернулась домой, а спустя пару часов туда ворвались силовики. Около месяца назад девушка уехала из Беларуси в Польшу. Блог «Люди» записал ее рассказ о гомельской женской колонии и том, как непросто после заключения снова начать нормальную жизнь. Мы перепечатываем этот текст.
Дарья Афанасьева активистка, фемблогерка. До задержания вела Instagram под никнеймом Дафна, где рассказывала о сексизме и феминизме. У нее было около 10 тысяч подписчиков. Дарью задержали 27 декабря 2021 года. Суд приговорил ее к 2,5 года колонии по ст. 342 (Организация и подготовка действий, грубо нарушающих общественный порядок). Она отбывала срок в женской исправительной колонии № 4 в Гомеле, которую в народе называют «Антошкино».
О дне выхода и времени накануне
Вышла, вроде как уже 2024 год, но по моим ощущениям 2021-й, потому что для меня ничего не поменялось. Все это время я находилась на паузе. Не было дней рождений с подведением итогов, потому что я ничего не достигла, ничего не сделала. Не развивалась в новом хобби, не прыгнула с парашютом, не продвинулась по карьерной лестнице, не получила магистерскую.
Мой срок заканчивался 31 марта. Это воскресенье, в выходной (суббота в колонии рабочий день. — Прим. ред.) не выпускают, поэтому я вышла раньше — в субботу. Получается, обманула зону на день. Она, правда, забрала у меня 2,5 года. Но хоть какая-то радость.
Никто мне не сообщал, что освобожусь быстрее. Я сама посчитала. Еще в СИЗО на обложке тетрадки нарисовала календарик, сколько мне сидеть. В строчку вмещалось по четыре месяца. Тогда и заметила. Каждый раз, когда эти четыре месяца заканчивались, я их отрезала ножницами и отправляла маме. Это были смешанные эмоции. С одной стороны: «Ура, минус четыре месяца», с другой понимаешь: все это потерянные дни жизни.
Где-то за месяц-полтора до освобождения у меня начали спрашивать: «Какие ощущения? Время ускорилось или тянется?» Но ничего не поменялось. Время шло примерно так же быстро, как и раньше. До последнего не осознавала, что выхожу.
На фабрике есть традиция: тот, кто освобождается, в последний рабочий день танцует на столе. Вообще, это запрещено, но когда знаешь, что выходишь, уже все равно. За несколько дней до этого все мысли занимает то, какая же должна быть песня и кто ее споет. Некоторые выбирают Лолиту. «Нет, не надо слов, не надо паники, это мой последний день на швейной фабрике» (речь о песне «На Титанике». — Прим. ред.). Но Лолита не тот персонаж, которого я бы хотела слушать. Остановились на Монатике — «теперь давай танцуй» (речь о песне «То, от чего без ума». — Прим. ред.).
В день освобождения со мной оставались девочки, которые находились на больничном. Если бы не они, наверное, я бы еще больше плакала. Это ужасные эмоции и ощущения. С одной стороны, ты вроде как должна радоваться, что уходишь, с другой — смотришь на девочек и понимаешь, для них этот ад продолжается. Завтра я могу встать с кровати, когда захочу, поваляться, да даже выпить (!), а они проснутся в 6.00 и пойдут на фабрику. Возникает предательская мысль остаться. Естественно, если бы предложили так поступить, этого не сделала бы.
О первых неделях дома и дне рождения
После колонии появился нервный тик. Подруга сняла мои часы, потому что я постоянно на них смотрела и думала, что в это время делают на зоне, мучилась. Сейчас просто смотрю на пустую руку. Стараюсь избавиться от этой привычки, но пока не могу. Разговаривала с теми, кто освободился год назад, все они говорят, что тюрьма из тебя не выходит, потому что там остаются дорогие люди.
Пока сидела, подруги через маму передавали: «Жизнь стоит». Не буду кривить душой, было приятно, что меня помнят и ждут, но я просила их наслаждаться каждым днем, не грустить. Капслоком писала. А сейчас прекрасно их понимаю. Как-то мне приятельница в письме рассказала, что у нее чувство, будто она сидит со мной, а ключи от этой тюрьмы у меня. Я вышла, и ей стало легче. Мы все живем в каком-то всепоглощающем чувстве вины. Хотим что-то сделать, чтобы людям там было легче, но сделать ничего не можем.
Самое сложное после освобождения — страх просыпаться. Каждое утро я до сих пор несколько секунд держу глаза закрытыми, боюсь, что как только их открою, увижу колонию. Боюсь, что в попытках уйти от реальности придумала, что все хорошо и я в безопасности.
Первое время после выхода эмоции были странные и непривычные. Помню, созвонились по видео с подругами, мы оживленно о чем-то говорили. Точнее, они активно обсуждали, а я больше молчала. Они все хотели на меня посмотреть, а я отворачивала камеру. Понимала, какая я уставшая, старалась, чтобы они не видели меня в таком состоянии. В какой-то момент почувствовала, что смотрю сериал, а он будто на третьем сезоне. Так много всего в их жизни я пропустила — и минут через сорок ушла. Не скажу даже куда. Просто покинула разговор, ни с кем не попрощавшись.
Первые две недели я практически всех игнорировала. Видела, что мне пишут, но не могла встать с дивана. Единственное, на что хватало сил, сходить туда, куда записали подруги — к врачам, в салон красоты. Помню, как всех напугала. Говорила, что хочу обратно в колонию, потому что там все привычно. Там у тебя распорядок дня, ты знаешь, что будет сегодня, завтра. А тут неизвестность: нужно уезжать из страны, что-то начинать, а я не могу, ведь мыслями я на зоне с девочками.
1 апреля мой день рождения. Многие передавали через курьеров подарки, а я не могла дверь открыть. Боялась к ней подходить. Мама все забирала. До сих пор страх перед дверью.
Если звонил домофон, то сразу были мысли чистить телефон и удалять контакты. Хотя понимаю, чуть что, они (силовики. — Прим. ред.) не будут пользоваться домофоном. Это иррационально, но такие последствия пережитого. Понимала, скорее всего, перед Днем Воли и другими массовыми мероприятиями меня могут превентивно задерживать. От этого всего казалось, что ты словно продолжаешь находиться в тюрьме, только в значительно большей по размерам.
О силовиках
За три недели, которые провела в Беларуси после освобождения, силовики не появлялись. Я сама ходила в милицию отмечаться. Шла и не знала, вернусь ли домой. Каждый раз мама ждала от меня звонка, чтобы узнать, все ли в порядке.
Лекции (их проводят для всех освободившихся, которые живут на территории района. — Прим. ред.) в моем Заводском РУВД проходят по четвергам два раза в месяц. Я, получается, была на двух. Приходя, давала паспорт, они смотрели и, когда я шла садиться, акцентировали внимание присутствовавших: «Это протестная деятельность».
С первой лекции почти всех отпустили, оставив только тех, кто не трудоустроен. Их, видимо, собирались вести на общественные работы. Я сказала, что всего неделю на воле, какая работа. И меня отправили на ярмарку вакансий. Там в открытую спросила: «Кто рискнет взять на работу человека из списка экстремистов?» Все ответили отрицательно. Я оттуда ушла. Но мое РУВД требовало обязательного трудоустройства буквально с первой недели.
О здоровье и гигиене за решеткой
Сегодня была у врача. У меня ПТСР. Это было вполне ожидаемо, но я все равно сильно расстроилась. Прописали антидепрессанты. После работы на фабрике ухудшилось зрение и слух. Возможно, конечно, это домыслы. Завтра как раз иду проверять.
А еще в колонии усилилась моя бронхиальная астма. Я перешла на другие баллончики. Пришлось завести их несколько. Один перед сном, другой для профилактики (два раза в день им пользовалась), третий, чтобы снимать приступы. В колонии чаще стала сталкиваться с ситуациями, когда баллончик бессилен. Приходилось идти в санчасть, доказывать, что мне плохо, чтобы получить лекарство.
Был случай, когда у меня начался приступ, пошла в санчасть за таблеткой. Понимаю, если ее не дадут в ближайшее время, она уже не поможет, потребуется укол. А от него тошнит и сильная головная боль. Я еле дышу, а медик: «Не вижу, чтобы вы задыхались». Говорю: «Проверьте, у вас же есть аппарат, который измеряет кислород. Вот мой палец». Она проверила, но ничего не сказала. Наверное, там уже был какой-то ужас. Дала таблетку, но, естественно, та не подействовала, позже пришлось колоться.
Я такого отношения к людям никогда не пойму и не приму, как и ситуаций, когда приходишь за таблеткой, потому что у тебя месячные и болит живот, а тебе отвечают: «Идите к врачу». А запись к нему за неделю. А живот болит сейчас! Мне что, на прием за неделю до месячных записываться? Это в случае, что с менструацией может быть так: три месяца нету, а потом пять месяцев идет не прекращаясь. И это достаточно распространенное явление. Почему? Из-за нервов, стояния на холоде зимой во время проверок, плюс мы очень много тяжестей тягаем. Это называется инвентарные работы. Ты носишь асфальт, плитку, разгружаешь на себе картошку. Во время ремонта тоже привлекают. Например, в пятом отряде меняют пол. Старый «взрывали», и все эти остатки девочки носили на себе.
Ну и по поводу гигиены. У меня было три недели подряд, когда я пропускала баню. Сначала из-за дежурства (это когда сидишь за столом и отмечаешь тех, кто приходит и уходит из отряда), потом еще из-за чего-то и вот из-за звонка. Время первого и второго совпадало, и начальник отряда сказала: «Выбирай». Понятно, ты выберешь позвонить, но так хотелось ей сказать: «А ты попробуй неделю не ходить в душ и помыться по запчастям. Сначала в биде, потом верхнюю часть тела над умывальником и ноги в ногомойнике».
В некоторых отрядах есть душ. Он был в двух из трех, где я находилась. В одном, правда, его часто закрывали в качестве наказания. Случился какой-то косяк, например, плохо прошел обыск, нас наказывают отсутствием гигиены. И ты сидишь такой: «Класс».
О работе в колонии и свободном времени
Распорядок такой: неделю работаешь в первую смену, неделю во вторую. Первая — с 7.00 до 14.30, а вторая — с 15.00 до 21.30.
Шить несложно. Труднее осознать, что ты занимался любимым делом, а сейчас тратишь время на форму для сотрудников МВД, КГБ и так далее. Сразу тебе дают легкую задачу, а потом, если видят, что справляешься, — все сложнее и сложнее. Мы, все экстремистки, дурочки. Привыкли в жизни делать все качественно и тут показываем, что адекватные. В итоге получаем тяжелые задачи.
Пока сидела, от работы отказывалось только две политзаключенные. Имени первой девочки не помню, а вторая Лазарчик (Елена Лазарчик. — Прим. ред.), но у нее проблемы со зрением — большой минус. Она, считай, не видит, и на машинке могла бы руки себе попрошивать, поэтому добивалась, чтобы ее поставили на обрезку или утюг. Месяца два она из-за этого провела в ШИЗО. Потом ей поменяли отряд, теперь она обрезает нитки с готовых изделий.
Свободного времени у меня почти не было. Ты либо на инвентарных работах, либо на дежурстве, либо убираешь снег. Когда он падает, отдых запрещен. И сколько он ложится, столько мы ходим и чистим, пока не будет виден асфальт.
О звонках родным
В месяц их три обычных и один с видео. У экстремистов все они по пять минут. Ни разу не сталкивалась, чтобы звонок запрещали. Наоборот, помню случай, когда начальница отряда забрала нас пораньше с фабрики, чтобы мы успели поговорить с родными. Она уже уволилась. Все хорошие сотрудники оттуда уходят.
Разговоры слушал оперативный сотрудник. Основное правило — общаемся о погоде, о природе. О колонии ничего рассказывать нельзя, иначе тебя останавливают, предупреждая, что эта тема — табу. Хотя однажды на видеозвонке я сообщила родным, что у меня нарушение, чтобы объяснить, почему отменилось длительное свидание. Меня не перебили. Видимо, сами были в шоке от абсурдности ситуации.
Что за она? Я купила мороженое в стаканчике. Немного съела, оставалась часть, где много вафли. А я это не очень люблю и предложила другой девочке. Мы сидели почти плечом к плечу, и я аккуратно, чуть ли не через стол передала ей мороженое. И все равно кто-то настучал. Доносчиц хватало, каждая (я не имею в виду экстремисток) спасалась, как могла.
Была еще ситуация. Хотела поздравить подругу с днем рождения, а у нас переписка закрыта. Я отправила ей открытку от лица другой осужденной, которой об этом не рассказывала. Надеялась, дойдет. Через пару дней меня вызвал оперативный куратор (он же цензор), сказал, я нарушила правила внутреннего распорядка. Оказалось, они меня «отстрелили» (вычислили. — Прим. ред.) по почерку. Меня словно окатили холодной водой. Там прям на конверте карандашом было написано «почерк Афанасьевой». За это мне дали наряды вне очереди, я убирала туалеты.
Об оперативном кураторе
За каждым отрядом в колонии закреплен оперативный куратор. Это человек, от которого на зоне зависит абсолютно все. Он решает, с кем тебе дружить и общаться, кем работать на фабрике и в каких условиях. Он там бог и повелитель. Бывает, стоишь на проверке, куратор может к тебе прицепиться, сказать какую-нибудь гадость, заставить волноваться. Чтобы человек понимал — за ним следят. Нередко они вызывают девочек на беседы, некоторым угрожают, склоняют доносить.
За время в «Антошкино» оперативных кураторов у меня было три. Только с последним смогла найти более-менее общий язык. Один из них при мне уничтожал письма мамы. В сумме, наверное, штук десять. Без объяснения причин. Просто смотрит: «О, этот конверт потяжелее. Наверное, там куча открыток и фотографий, вот мы его уничтожим». Спрашиваю, что там не так. Отвечает: «Возможно, какая-то зашифрованная информация». Я ему: «Слушайте, я уже год сижу. Моя мама, если захочет что-то зашифровать, то сделает это так, что вы не поймете. Но она этого не делает, потому что знает — нельзя». Это его не остановило. После нескольких наших разговоров поняла — мы общаемся на разных языках.
О других политзаключенных
На момент моего выхода Мария Колесникова была в ПКТ (помещение камерного типа. — Прим. ред.). О том, как она, я не знаю. Каждый раз, когда с ней что-то происходит (речь о здоровье в случаях, когда нужна медпомощь. — Прим. ред.), в колонии объявляют практически военное положение. В этот период никого не выпускают из отрядов, все сидят в одном помещении, нельзя подходить к окнам.
За несколько недель до моего освобождения «тревогу» как раз объявляли, но связано ли это с Машей, не знаю. «Военное положение» устанавливают и по другим причинам. Например, приезжает какая-то проверка, съемки в колонии. Зэки на зоне запрещены. Не должно быть видно, что мы там сидим. Мы постоянно смеялись, что нас скрывают, хотя проверка приезжает посмотреть, как себя чувствуем.
Когда впервые увидела в столовой, как Марина Золотова накладывает кашу заключенным, у меня случилась несостыковка реальности. Никогда не думала, что окажусь в колонии, а за соседним столом главред TUT.BY будет накладывать еду. Моральное состояние у нее было хорошим. Конечно, разговаривая про перспективы, мы понимали — все тлен. Но то, что появляются пропагандистские фильмы с политзаключенными, означает, что и у той стороны есть проблемы.
Марина находится в девятом отряде. Он славился тем, что это пресс-хата для политических. Там была Катя Бахвалова, Тоня Коновалова и еще несколько наших девочек. Относительно недавно им поменяли оперативного куратора. Марине разрешили спортзал. Месяца четыре назад у нее было нарушение. За то что она пять минут подежурила за девочку на калитке (следила, кто приходит в отряд и покидает его. — Прим. ред.), ее лишили свидания.
Марфа Рабкова и Анита Бакунович были последними девочками, которых увидела перед освобождением. Я шла с вещами, а они, наверное, — на звонки. Мы друг дружке улыбнулись. Маше разрешили ходить в церковь, а недавно — и в спортзал. Я бы сказала, у нее, как и у всех, эмоциональные качели. Но это такой Кот Леопольд. Всех спасти, всем помочь, проконсультировать.
То, как Ксения Луцкина рассказывает про командировки, это невероятно. С ней мы любили шутить на тему общего заболевания — астмы. Причем, Ксения вспоминала о ее существовании только в СИЗО. Перед моим выходом девочке из ее секции пришла пижама, родители так сильно ее надушили, что Ксения начала задыхаться. Понятно, секцию ей из-за того не поменяют, и она ждет, когда этот запах выветрится, чтобы нормально дышать.
С Милой Чекиной лично не общалась, но она всегда подходила к нам в кружок, когда в перерыве между обедом и фабрикой Оксана Зарецкая читала лекции по современному искусству. Милу я всегда видела в хорошем расположении духа. Оксана рассказывала очень интересно, с яркими примерами. Когда она объясняла, чем отличается клякса на стене от современного искусства, было ощущение, словно ты не в тюрьме. Катя Бахвалова учила нас испанскому, Иришка Славникова, когда мы начинали ныть, говорила: «Так, собрались, что это такое». О каждой из наших девочек я вспоминаю.
О решении уезжать и о том, что дальше
Мысль об отъезде появилась, когда позвонили (не знаю кто, они не представились) и уточнили, что я планирую делать со своим блогом. До посадки я писала про феминизм, права женщин. Когда села, для моей же безопасности эту страницу в Instagram удалили. После звонка поняла, если хочу (а я хочу) продолжать спокойно заниматься тем, что делала до этого — вести просветительскую деятельность, вернуться в активизм, — нужно уезжать.
Сейчас у меня нет никакого понимания, что дальше. Зона до сих пор во мне. Я ничего не могу. Если начинают что-то делать, возникает вопрос: «А для чего, к чему?» Я постоянно оборачиваюсь и не могу начать жить. Это обидно, потому что я всем говорила: «Живите, каждая минута ценна». А теперь оказалась с ПТСР, делать что-то для себя сложно. Поэтому никаких планов вообще.
