23 августа 2020 года, когда протестующие подошли ко Дворцу независимости, туда на вертолете прилетел Александр Лукашенко. В руках он держал автомат, в котором не было рожка с патронами. В этот вечер милиционер Вячеслав Грановский со щитом стоял в оцеплении у дворца. Их подразделение размещалось на левом фланге. «Казалось, это сюр, я не мог поверить, что все это со мной происходит», — вспоминает он, о чем думал в тот момент. Спустя две недели молодой человек уволился из МВД. Сейчас он командир минометного расчета в полку Калиновского. На днях он вернулся с боевого задания — и мы с ним поговорили.
«Один из замначальников поставил человека в физически неудобное положение и стал наносить удары. Тогда у меня треснула картина мира»
— Мы находились в Харьковской и Луганской областях. Это была выездная работа: из минометов различного калибра — 82-го, 120-го мы вели огонь по живой силе противника, позициям, технике, — коротко и четко рассказывает Вячеслав, чем занимался в предыдущие дни. — На тех позициях спокойнее, чем в Бахмуте, но тоже есть свои нюансы: не везде можно проехать даже на очень хорошем пикапе, поэтому появлялись трудности с доставкой личного состава. К тому же интенсивность боя достаточно высокая, плюс у противника все было хорошо со средствами аэроразведки: русские были очень глазастые.
У Вячеслава большие серо-голубые глаза, рост 186 сантиметров и позывной Мирик. Мирик — это производное от Мирослав, так белоруса стали называть в Украине. Из-за чего так случилось, молодой человек и сам не знает (в полку поговаривают, что сразу не так расслышали, а он не стал исправлять), но против имени не возражает.
Мирику 24 года. После начала войны он женился, но эти подробности — «конфиденциальная информация». А вот о том, что было с ним в 2017-м, когда после школы он пошел устраиваться в милицию, рассказывает легко. Говорит, хотел совмещать работу и учебу. Окончил курсы в Центре подготовки ГУВД, получил звание младшего сержанта — и устроился милиционером в роту патрульно-постовой службы Фрунзенского РУВД Минска.
— Хотел получать юридическое образование, строить карьеру милиционера, приносить пользу людям. Начал с земли, как говорят. Это позволило увидеть все стороны жизни наших граждан. Искреннее думал, что в милиции не может быть все так печально, как рассказывают, — вспоминает Вячеслав и дополняет: — Что-то подтвердилось, что-то развенчалось. Плюс узнал новое.
— Что, например, развенчалось?
— Например, что милиционеры — взяточники. Не буду говорить за всю Беларусь, но, чтобы во Фрунзенском РУВД какому-то участковому или инспектору ГАИ дали взятку, это невозможно. Может быть, где-то что-то могли брать начальники повыше, но низовой коррупции, которая есть в России, я не видел от слова совсем. То же и с чрезмерным насилием со стороны участковых или патрульных милиционеров. До 2020 года я ни разу с таким не сталкивался даже там, где это было правомерно. Ведь если ты применишь силу, спецсредства и, не дай бог, оружие — это все. Тебя затягают по судам и проверкам.
— А что подтвердилось?
— Что большинство сотрудников правоохранительных органов не страдают критическим мышлением. Система отбирала исполнителей, и всякое проявление индивидуальности и здоровой инициативы жестко каралось. Из-за этого у меня не раз возникали споры с коллегами на моих должностях и выше. Например, самое банальное — задержание людей, распивающих спиртное в общественных местах. Я составлял в среднем четыре-пять протоколов в день, а были люди, которые делали по 13. Я не понимал этого желания обязательно наказать человека. Нет никакой избирательности, стремления разобраться, индивидуального подхода. Хотя нам в учебном центре говорили: каждый сотрудник одновременно должен быть психологом. Денежно или дисциплинарно меня за такую позицию никто не наказывал, но напоминали: «Протоколов нужно делать больше».
— Что входило в ваши обязанности?
— Охрана общественного порядка на улицах и адресная работа — семейные скандалы, поножовщина, кражи, помощь участковым, если нужно зайти на квартиру, которая имеет статус притона. В общем, мы делали почти все. Только поверхностно.
— Давайте про 2020-й. С милиционерами, например, в вашем управлении проводили какую-то работу перед выборами?
— Нет, по крайней мере, у нас в роте никакой идеологической обработки не было вообще. Работали в обычном режиме. Мог зайти замначальника РУВД и спросить: «Каких кандидатов в президенты вы знаете?» Я перечислял всех, кроме Лукашенко, на что он мог сказать: «Вы забыли Лукашенко». В ответ на это я просто молчал. К тому моменту я потихоньку начинал понимать: не хочу, чтобы у нас был Лукашенко, потому что от него все и идет. Он назначает одних начальников, они других. И все это выливается в маразм на службе. В итоге в один из дней ты приходишь в РУВД, а тебе говорят: людей с собаками на поводке, но без намордника нужно задерживать и приводить в опорные пункты для составления протокола, потому что они нарушают статью о выгуле собак (хозяину животного могут сделать предупреждение или выписать штраф. — Прим. ред.). А все потому, что кто-то из руководства ГУВД шел домой, увидел такого пса, у него случился «бзик», и он спустил этот приказ. И так повсеместно. Перед 2020 годом у меня стало появляться больше мыслей о необходимости перемен. Но тогда я еще не понимал, что и как, и не был так радикален. Точнее, я совсем был не радикален.
— Вы понимаете, почему в 2020-м часть силовиков вдруг стала так агрессивно относиться к людям? Ведь до этого мы все нормально ходили по одним улицам, жили в одних дворах.
— Они и были такими, просто грамотно маскировались. Набирая людей, система проводила селекцию. Для меня это стало понятно, когда я проходил психолога. В первый раз меня забраковали с подписью про инфантилизм. За меня договорился кадровик, который принимал на работу. Потом я стал понимать, как проходят этот отбор: чем послушнее, тем лучше. Можно даже с чертой характера ближе к агрессивности. Люди, которые будут рассуждать с точки зрения закона, не нужны. Белорусская милиция должна беспрекословно выполнять инструкции. У нас были люди, которые говорили, что закон о милиции («Об органах внутренних дел». — Прим. ред.) важнее КоАП или Уголовного кодекса, ставили под сомнение некоторые статьи Конституции. Не нужно быть юристом, чтобы понимать — это неправильно. При этом каждые пять лет система отсеивала тех, кто попадал в милицию случайно. А тех, кто не уходил, переваривала, и человек становился таким, каким не был изначально.
А дальше смотрите, что происходит. В 2010-м у нас была Плошча и жесткий разгон — и вот наступают относительно спокойные времена. Хотя в 2017-м был День Воли, но масштабных протестов не происходило. В это время в системе уже идет обор и параллельно начинают закручиваться гайки. Применять физическую силу и оружие не дают, но постоянно вводят какие-то новые распоряжения по поводу несения службы: бесконечные требования и запреты держат сотрудников в стрессовой атмосфере. А потом, после выборов, ребята смотрят на начальников, которые начинают делать то, за что раньше могли посадить в тюрьму, — и это дает тебе зеленый свет. Все, маски сорваны — и понеслось. Система к этому готовилась.
— Что вы имеете в виду, когда говорите про начальников?
— 9 августа после закрытия избирательных участков к нам в РУВД привезли двух парней. Сказали их конвоировать, а затем сопроводить в спортзал. Мы отвели, оставили. Подошел один из замначальников. Поставил человека в физически неудобное положение и ногами, руками стал наносить удары. Тогда у меня треснула картина мира.
— Почему никто из тех, кто конвоировал этих задержанных, не сказал руководителю, что он поступает неправильно?
— Потому что из человек 15 только два думали, что это неправильно. Для остальных это значило, что так можно делать. Старший показывает пример, младший начинает выполнять. Кроме того, 9−11 августа точечно в разных РУВД появлялись люди в балаклавах. Я не знаю, кто они. Они забирали из толпы определенных задержанных. У нас это, например, были люди с элементами защитной экипировки (нужно понимать, что в эти три дня выходило много тех, кто был готов на радикальные протестные действия). Люди в балаклавах забирали их в тир, где очень хорошая звукоизоляция, на допрос. Можно это назвать так. Хотя по факту там происходили истязания. Обычным сотрудникам говорили туда даже не подходить.
«Мне было стыдно, что я причастен к этой системе, но не было стыдно лично за себя»
По словам Вячеслава, в первые дни после выборов «разгонять протесты привлекали всех». И патрульных, и участковых, и даже инспекторов ИДН. Рота Мирика передвигалась по городу на автобусе.
— Инициатива от наших командиров не проявлялась так рьяно, как у некоторых других. Иногда мы заезжали не туда, отпускали людей из автобуса, — коротко описывает он, как проходили для него 9−11 августа. — Позже я работал на двух воскресных маршах. 16 августа, когда собралось около 300 тысяч человек, мы просто сидели в самом РУВД в резерве, а 23-го стояли в стенке у дворца Лукашенко. На видео, что попали в интернет, видно только ОМОН, патрульные роты располагались от них далеко — на левом фланге, почти под самым забором. Когда протестующие подошли к нам близко, появилась мысль: «Если люди направятся дальше, мы просто опустим щиты и отойдем». Ну, а как остановить этот бесконечный поток, когда нас человек триста-четыреста?
— Видели ли вы тогда Александра Лукашенко с автоматом, в котором нет рожка?
— Видели, он с охраной прошел метрах в двух от нас. Всем было смешно, даже тем, кто его поддерживает. Лично для меня происходящее казалось каким-то сюрреализмом. Было стыдно, что я принимаю в этом участие.
— Вы с коллегами это как-то обсуждали?
— Нет, в оцеплении все стоят молча. Это боевой порядок. Про рожок и магазин говорили, когда сели в автобус. В основном опять же смеялись. Кто-то, может, по-доброму. Кто-то больше смеялся над протестующими. Говорил: «Ходят эти змагары, и ничего у них не получается». Не знаю, кого что веселило. К тому моменту я уже понимал, кто в коллективе за что выступает, и перестал особо с кем-то что-то обсуждать. У меня самого вся эта ситуация в совокупности вызывала истерические смешки.
— На женских маршах дежурили?
— Нет, только однажды мы ездили на акцию, где собрались женщины. Командир взвода крикнул, чтобы они пошли домой, они ответили, что останутся, и мы полчаса стояли смотрели друг на друга. Один из коллег, он тоже уволился, разговорился с девушкой. Когда позже мы возвращались в автобус, я в шутку спросил: «Взял у нее телефон?» Он ответил: «Нет, она мой записала». На нем, кстати, тогда была балаклава, она даже не знала, как он выглядит, но в итоге они поженились.
— Что у вас творилось в голове, на душе в тот период?
— На рабочей неделе патрульная милиция переходила к своим обычным функциям — патрулирование районов, семейные скандалы. Я исполнял свои обязанности и надеялся, что сейчас оно (режим. — Прим. ред.) рухнет. Были предпосылки к тому. Думал, я пройду люстрацию. У нас выстроится национальное государство, и я дальше останусь работать в системе, в которой случится реинкарнация: сделают нормальную полицию и будет институт защиты прав людей. Но чем дальше шло время, тем больше протестная деятельность переставала быть протестной. Люди выходили, а эффекта никакого, и я понял: если сейчас не уволиться, то рано или поздно начальники обратят на тебя внимание и скажут сделать что-нибудь такое, после чего ты уже вообще никогда не уйдешь. 6 сентября стало для меня точкой невозврата.
— Что произошло в этот день?
— Мы дежурили у метро «Пушкинская», где была надпись «Не забудем». Там собралось много людей. Мы с ними, скажем так, пошли на компромисс. Мы их не трогали, а они не доставали символику. Я сказал, во сколько мы уйдем, тогда можете развернуть флаги. При этом предупредил, что недалеко РУВД, могут приехать другие сотрудники и будет иной разговор. В это время по эфиру передали, что ходит парень, раздает листовки. А там была такая история: если ты задерживаешь человека, который, как они это называли, занимается саботажной деятельностью, получаешь единоразовую выплату где-то 260 рублей. Мы подошли к нему и сказали: «За тебя вообще-то 260 рублей дают». Он не понял. Я продолжил: «Уходи, пока есть возможность». И он ушел. А в конце вечера приехал бус с нашими участковыми и одним из замначальников РУВД — и они стали задерживать всех, кто стоял у надписи «Не забудем», били дубинками, заливали газом. Я видел это и понимал, что мои решения и обещания ни к чему не приводят. Закон я больше не защищал, я должен был защищать узурпацию власти. Бороться внутри системы я тоже не мог: за счет должности у меня нет суперинформации, которую можно было бы сливать. Получается, мое пребывание в системе закончило свой смысл. И я просто расторг контракт в одностороннем порядке.
— После увольнения вам нужно было возвращать МВД какие-то деньги?
— Нет, мне не давали подъемных, поэтому я отдал удостоверение, решил организационные вопросы и ушел. Меня довольно легко отпустили. В один день со мной уволился еще один парень. Некоторые коллеги к такому решению отнеслись негативно, но об их реакциях я узнавал значительно позже.
— Были ли у вас как у силовика в августе какие-то сумасшедшие зарплаты, про которые так много информации появлялось в тот период?
— Серьезные доплаты были, но не у простых милиционеров. Не знаю, как у участковых, скажу за «патрульку». В августе у нас почти не было выходных и нам заплатили премию как за усиленное несение службы где-то в районе 300 рублей.
— Что сделали с формой после увольнения?
— Когда шел по улице в форме, мне не было за что стыдиться, поэтому я ее не порвал, не выкинул. Отдал в гараж парню, который тоже уволился, чтобы использовал как спецовку. Машину, например, ремонтировать. Мне было стыдно, что я причастен к этой системе, но не было стыдно лично за себя.
— Много ваших коллег уволилось тогда?
— Процентов десять от подразделения.
«Я был доволен, что остался жив»
После увольнения Вячеслав стал сам выходить на протесты. Говорит, понимал, что это уже бесполезно, но оставаться дома не мог. В октябре 2020-го бывшие коллеги предупредили его о возможном обыске — и он уехал к знакомому в Харьков. С собой был небольшой чемодан и 700 долларов.
— Я понимал: источник всех этих кризисов — политических, военных — находится в Кремле, а значит, нужно ехать в Украину, поступать на службу в армию и помогать им. К тому же было такое чувство, что 2020 год не закончится только в Беларуси и нужно готовиться к тому, что произойдет дальше, — объясняет собеседник, почему решил пойти в ВСУ. — Вопрос с документами занял четыре с половиной месяца. В это время украинцы пробивали, кто я и что. В феврале 2021-го меня приняли в батальон «Донбасс».
— Как для вас, как для контрактника, началась война?
— Мы размещались в учебном центре «Десна» в Черниговской области. Я был в наряде по парку боевых машин. Первая мысль была: «Ого, он напал. Серьезно?» Смотришь в новостях: люди погибают, горит техника, в Чернигове бои. Прорываться в Киев русские почему-то решили в обход нас. В итоге мой наряд просто превратился в пост. Нам дали оружие, патроны — и на дежурство мы заступали уже в экипировке. Тут я находился до 7−8 марта. А затем вернулся в подразделение.
Приезжаю, сержант спрашивает: «Кто поедет менять ребят на позиции?» Среди тех, кто вызвался, был и я. На десять дней мы заступили на позицию. Держали оборону в лесопосадке. Через три часа после того, как туда прибыли, по нам начала работать артиллерия — минометы, гаубицы. У нацгвардейцев, которые заступили с нами, появились погибшие и тяжелораненые. Наших не задело.
— Что чувствуешь, когда первый раз в жизни по тебе прилетает?
— Еще когда был в «Десне», по нам ударили ракетами из «Искандеров». Одна упала в километре, вторая в пятистах метрах. Здесь же уже были мины. Первые взорвались метрах в четырех-пяти от меня. В мою сторону полетели осколки, рядом посекло ветки, немного засыпало землей. Было страшно. Ты слышишь свист, звук взрыва, потом понимаешь, что жив, не ранен, значит, хорошо, ждешь следующую. Так продолжалось на протяжении десяти дней.
Есть японская мудрость: если можешь повлиять на ситуацию, то нечего беспокоиться, а если не можешь, то тем более нечего волноваться. Ты должен просто находиться на позиции, не паниковать и выполнять свою работу.
— Каким вы приехали после этих десяти дней?
— Это были какие-то эмоциональные качели. Ты рад, что тебя не зацепило, не ранило, но не рад, что снова поедешь в такие условия. При этом понимаешь: они не изменятся, потому что на нашем участке фронта просто неоткуда взять дополнительные силы. А дело делать нужно.
— Какой день был самым напряженным из того периода?
— Он начался с того, что нам следовало сменить ребят. Утром узнал от командира, что старший по позиции «двухсотый». Рефлексии по этому поводу не было. Люди, с которыми пересекался, тогда часто погибали, и мозг, видимо, стал выстраивать барьеры, чтобы защититься от негативных эмоций.
Мы отправились на позицию, где должны были находиться четыре или пять дней. Она располагалась между позициями противника и украинской армии. Наш пост был свежий, поэтому плохо оборудован. От врага нас отделяло русло реки. Ландшафт позволял очень близко к нам подойти. Мы заступили — и пошел минометный обстрел. В ответ заработали гаубицы. Начинался штурм. Пехота противника стала подбираться к нашим правым позициям. На посту нас было шестеро. Часть из ребят следили, чтобы вражеская пехота не вышла к нашим смежникам на левом фланге.
За ситуацией я наблюдал в бинокль. В какой-то момент убираю его, сажусь к ребятам спиной, чтобы что-то спросить, и слышу, как в меня начинает стрелять, корректно выражусь, русский. Понимаю, он находится метрах в пяти-шести. Рефлекторно сползаю вниз по окопу. Не глядя отстреливаю в его сторону весь магазин, подрываюсь и бегу к пацанам. Стало ясно, противник подошел к нам в посадку, но куда конкретно — не разобрать. Начался суперближний бой. Удерживать позицию было нецелесообразно. Мы взяли гранатометы, рюкзаки и стали отходить. На пути заметили, что есть еще одна посадка, из которой можно прикрывать фланг левой позиции. Заняли оборону. Троих точно срезали.
Все это происходило на фоне артобстрела и работы авиации. Мы уже были подконтуженные — звон в ушах, нарушена координация. Я выстрелил по противнику из гранатомета. Они заметили нашу позицию. Стали стрелять. Стреляли очень метко. Нас спасло то, что в основном они использовали патроны калибра 5,45 мм. Пули были не очень тяжелые и иногда рикошетили от мощных веток. Мы продолжали отходить. Одному из парней стало сложно дышать. Возможно, его задело рикошетом.
Штурм у русских прошел успешно. На наши позиции подошла наша третья штурмовая рота. Нас с ребятами забрал бронетранспортер — и мы уехали в тыл. Увидев нас, сержант спросил, хотим ли мы в госпиталь. Мы отказались, но он сказал: «Езжайте, если что, вас привезут обратно». Там мы уже лечились. У меня была контузия, но не сильно тяжелая.
— Как прошла ночь после этого?
— С мыслью, что в больнице у меня была очень удобная кровать. А еще было ощущение, что в левом ухе постоянно летает самолет. Но я был доволен, что остался жив.
«Это реванш, наш последний шанс, грандиозная авантюра, ради которой я и приехал в Украину»
Весной 2022-го, узнав о формировании тогда еще батальона Кастуся Калиновского, Вячеслав понял: он хочет там служить.
— Было понятно: белорусское этническое подразделение формируется не просто так, — объясняет он свое решение. — Это реванш, наш последний шанс, грандиозная авантюра, ради которой я и приехал в Украину.
— Мне рассказывали, что перевестись вам было непросто.
— Переход занял пять-шесть месяцев. Все упиралось в бумажки. В итоге с горем пополам меня уволили, и я переподписал [с ВСУ] новый контракт.
— Есть разница: служить в украинском подразделении или белорусском?
— В белорусском больше вольности, в украинском осталось много советского. К сожалению, в украинской армии есть люди, которые некомпетентны, но они как-то попадают на управляющие должности. В полку такого не встретишь. Это во-первых. Во-вторых, у нас нет мобилизованных, которые где-то в чем-то еще могут сомневаться. Тут все добровольцы. В-третьих, из-за того что у нас нет мобилизационного ресурса, то есть нас ограниченное количество, к людям относятся в три-четыре раза лучше, берегут. Тщательнее продумывают операции. Плюс специфика нашей работы: мы много где бываем, много чего видим. Мы не застаиваемся на одном месте, а охватываем большой спектр разных действий.
К тому же на полк обращают внимание украинские, европейские и американские политики. То, как мы выполняем задачи, влияет на их отношение к нам. Они смотрят, много ли белорусов в условиях оккупации их родины (надеюсь, в Украине скоро примут документ, который бы это подтверждал) готовы с оружием в руках отстаивать независимость Украины, и говорят о планах на Беларусь, которая, по сути, является соагрессором. Все это в совокупности приводит тебя к тому, что ты имеешь отношение к историческому объединению.
— Как ребята в полку относились к тому, что вы бывший милиционер?
— Нормально. Тут было несколько моих друзей — это люди, с которыми я познакомился в 2020-м, когда приехал в Украину. Среди них и те, кто создавал формирование. Поэтому меня здесь, скажем так, ждали. Я пришел и просто приступил к выполнению боевых задач.
— Часто приходится ездить на боевые?
— Каждый месяц неделя-две минимум — это боевая работа.
— В пресс-службе рассказывали, что эта ваша нынешняя «командировка» оказалась дольше, чем предполагалось. Как на фронте бойцы реагируют на такие новости?
— Есть временной отрезок, который ты должен пробыть, чтобы выполнить определенные задачи. Если того требует ситуация и тебя оставляют дольше, значит, так надо. Люди в моем подразделении знают: какой-то отдых все равно дадут. Командиры не сделают так, что ты будешь безвылазно находиться на «нуле» («ноль» — линия соприкосновения сил противников, первая линия следует сразу за ней. — Прим. ред.) или рядом — на первой линии. Все-таки морально состав тоже нужно разгружать. А вообще, люди у нас очень замотивированные и заинтересованные, поэтому побыть лишние два-три дня за радость. Ребята быстро учатся, их работа приносит видимый результат. Очень приятно, когда после выполненной задачи командиры или смежные подразделения говорят: «Хорошо справились, попали, куда нужно». Это очень мотивирует.
— Как часто бойцов отправляют на «ноль» или первую линию?
— При выезде в сектор боевых действий первые дни уходят на то, чтобы познакомиться с бригадами, которые ответственны за данный участок. А дальше мы с ребятами из нашего расчета почти все дни ездим стрелять из миномета. То же касается и тех, кто работает с другим вооружением или летает на дронах.
— Как жить неделю, две, три в очень сильном напряжении?
— У меня нет никакого напряжения. Возможно, оно было в первый месяц войны, но не сейчас. К тому же специфика нашей работы намного благоприятнее, чем, например, у регулярной армии Украины. У тех же сухопутных войск. Они не знают, когда смогут отдохнуть и смогут ли вообще. Там очень сложно со сменами подразделений. Почему? Представьте, фронт стоит на каком-то рубеже. Чтобы бойцы сменили друг друга, нужно новых привезти (они начинают осваиваться), а старых вывезти. В это время до русских доходит информация о замене, и они накрывают артиллерией всю линию фронта. А это раненые и убитые. Специфика же нашей работы не предусматривает двух-трехмесячное нахождение в одном месте. Поэтому, когда мы начинаем получать «ответку», есть адреналин, собранность и переживание за своих. А такого, чтобы впадать в апатию, сомневаться, — такого нет.
— В каких условиях приходилось жить во время боевых?
— Все зависит от того, что есть вокруг. Если работаем из какого-то села, которое не является жилой зоной, то ищем подвалы. Желательно просторные, чтобы разместилось большее количество людей. В ином случае копаем блиндаж, перекрываем его бревнами, маскируем.
В местах, где уже была позиция, встречаются обустроенные подвалы. С импровизированными кроватями. Люди стремятся к комфорту даже на войне. Как-то мы останавливались в подвале с печкой, «Старлинками» (интернет очень важен для работы) и матрасами, которые бойцы принесли из разрушенных домов или заказали у тыловых служб. В то же время приходилось находиться и в блиндаже, который был выкопан не на той глубине, на которой хотелось бы. На землю застелили стволы деревьев небольшого диаметра, укрыли клеенкой и на них клали спальники. С нами рядом тогда были люди, которые даже так не успели подготовиться. Просто спали в ямах, где была грязь и затекала вода. Вообще на линии фронта, где идет настоящая динамика, создать нормальные условия невозможно.
— Как привыкать к таким условиям? К тому, что банально невозможно нормально помыться.
— Зубы почистить можно везде, умыться, если очень надо, тоже. Чтобы не подцепить каких-то болячек, минимальную гигиену можно сделать с помощью влажных салфеток или сухого окопного душа. Это вещество в герметичном пакете. Туда добавляешь 50 граммов воды — и получается мыльная субстанция. Намазываешь ее на места, которые нужно очистить, она абсорбирует грязь и потом высыхает. Даже вытирать ничего не нужно.
Бывает, конечно, когда по объективным причинам на задаче у тебя нет возможности помыться. Терпишь неделю, некомфортно. Потом пережить в таком состоянии три-четыре уже проще. Человек привыкает к сложным бытовым условиям, проходя через них. А потом приятно привести себя в порядок и понять, что счастье — оно в мелочах.
— Когда возвращаетесь домой, что хочется сделать самым первым?
— Поесть, а потом сразу в ванную.
— На войне есть моменты и причины для радости?
— Дождь.
— Дождь?!
— Да, пошел дождь, и радостно, что не будут сегодня по нам стрелять. Такие погодные условия не позволяют работать БПЛА. Да и земля становится рыхлая, значит, никаких наступательных действий противник не будет проводить. К тому же есть типы боеприпасов, которые нельзя использовать в дождь, потому что они могут сдетонировать на определенной высоте, то есть где-то недалеко. В общем, вроде как и плохо, что все заливает, но потенциал противника снижается, и это хорошо, радостно.
Радостно на войне, когда ты попал куда нужно и уничтожил много вражеской пехоты или когда кто-то рядом с тобой хорошо выполняет свою работу.
— Как думаете, когда закончится война?
— В Украине? Думаю, в конце 2023-го или начале 2024-го. Если все сложится, надеюсь, страна выйдет в границы 1991 года. Ну, а мы после этого будем работать над освобождением Беларуси. Как? Не знаю, произойдет какой-то процесс, который поспособствует падняццю народнай вызваленчай барацьбы.
— После возвращения в Беларусь пойдете снова работать в милицию?
— Если понадобятся люди с опытом на фронте и появится такая необходимость, то да. Думаю, фронтовиков, которые будут воевать против русских и их опричников, в Беларуси окажется много на разных государственных должностях. Это идейные люди. А значит, в теории, меньше шансов, что они разведут какой-то бардак. Но я бы не хотел возвращаться в милицию. Почему? Не знаю, просто не хочу. Разве только привнести на каких-то началах свой вклад, а потом уйти и заниматься гражданской жизнью. Или стоять на страже восточной границы.
— А чем бы хотели заняться в мирной жизни?
— Открыл бы лаунж-кафе, где можно и отдыхать, и работать.
