Белорусское кино принято критиковать за отсутствие искренности и нежелание осмысливать реальные, а не надуманные проблемы. Но искренность и глубина документального фильма «Радзіма» удачно опровергает эти нередко справедливые обвинения. Его создатели, документалист Александр Михалкович и журналистка Анна Бодяко, до последнего времени избегали общения с белорусскими медиа. Спустя долгие месяцы ожидания нам удалось поговорить с Анной о создании фильма, феномене дедовщины в белорусской армии, самоидентичности и понимании Родины в условиях эмиграции.
Через истории белоруски, сын которой погиб в армии, и молодого человека, попавшего на срочную службу, «Радзіма» рассказывает о военной дедовщине и насилии в Беларуси. Именно этот инструмент с 2020 года Александр Лукашенко использует для сохранения власти и контроля над обществом.
Лента вышла в начале года и за последнее время успела собрать несколько наград на крупных фестивалях документального кино в европейских странах: Дании (CPH:DOX), Германии (Wiesbaden goEast), Польше (Кинофорум в Кракове) и других. Более того, на днях картина попала в официальный список номинантов премии Европейской кинокадемии (European Film Awards, EFA) в номинации «Европейский документальный фильм». Это второй в истории белорусский фильм, попавший в число номинантов «европейского Оскара». Впервые такое произошло двадцать лет назад — в 2003 году ленту «Мы живем на краю» документалиста Виктора Аслюка номинировали в категории «Европейский короткометражный документальный фильм».
«Система насилия — это фундамент для авторитарного режима»
— Главными героями «Радзімы» стали мать солдата, погибшего в армии, и компания молодых людей-рейверов, один из которых попадает на срочную службу. Почему вы решили рассказать о военном и государственном насилии через истории этих людей?
— С самого начала работы над фильмом мы понимали, что доступ к армии, о насилии в которой будет речь, максимально ограничен, и нужно искать нестандартные способы показать царящую там систему.
Что мы знали точно, так это то, что у нас нет цели напрямую показывать насилие, потому что такой материал более пригоден для свидетельств в суде. Мы же ставили цель проанализировать причины и последствия порочной системы насилия, то, как насилие выходит за пределы армии и распространяется на общество в целом.
Помимо поиска визуальных и аудиальных форм важным элементом стало использование писем Александра [Михалковича] со времен его службы в армии. Они связали многие элементы в фильме и показали трансформацию личности в процессе военной службы в Беларуси.
Во время протестов 2020 года мы осознали, что проблема, о которой мы пытались говорить, вышла на новый уровень: насилие, корни которого были в армии, вылилось на улицы и было использовано властями для подавления протестов. Милиция и ОМОН применяли те самые методы подавления личности, что и внутри армии. В целом система насилия — своего рода фундамент для авторитарного режима.
— Вы снимали фильм долго: в 2018—2019 годах, в 2020-м, во время протестов и в эмиграции. Это на самом деле длительная работа. Как шел съемочный процесс?
— Суммарно весь процесс, который изменил нашу жизнь и жизнь наших героев, занял около четырех с половиной лет. В конце 2018-го Александр обратился ко мне с идеей фильма, и мы сразу начали работать: сначала над линией матери, а потом — молодого призывника, добавив его в качестве героя. У нас не было четкого разделения между производственными периодами: например, съемки, которые мы делали во время разработки темы, мы с самого начала считали материалом, который будем использовать в фильме, поэтому у нас со старта были высокие требования к стилю и художественному качеству кадров.
Сразу после съемок мы отсматривали материал и делали предмонтаж потенциальных сцен. Это помогло нам быстро выработать визуальный стиль и выстроить нарратив, что весьма существенно в многоголосом фильме с несколькими главными героями и сюжетными линиями.
Полезным это было и в плане понимания вызовов, с которыми мы столкнулись. В определенный момент у нас появилось ощущение, что истории мам дублируют друг друга, а какая-то важная связь между сюжетными линиями отсутствует. Драматургию подтолкнули политические события, массовые протесты после президентских выборов 2020 года, которые повлияли на судьбу героев и стали точкой соприкосновения историй. Перед выборами мы недооценили этот переломный момент, думая, что это событие не касается темы фильма. Мы не могли предвидеть масштабы и историческое значение этих событий. Мы даже не сразу начали съемки. Но быстро поняли, что не снимать тут невозможно.
Наши герои, друзья солдата-срочника Никиты, также участвовали в протестах, когда сам Никита был в армии — фактически, на другой стороне баррикад, — и это было интересным конфликтом. В первые дни мы снимали довольно хаотично, пытаясь успеть зафиксировать все происходящее, однако быстро поняли, что такой подход не годится. Мы начали анализировать материал, всматриваться в глубинные смыслы фильма и исторических событий, которые наблюдали. И для нас стало очевидным, что насилие, выплеснувшееся на улицы, уходит корнями в насилие в армии и напрямую связано с нашей темой.
Весной 2021 года мы начали монтажный процесс в Украине, параллельно проводя некоторые дополнительные съемки. В конце февраля 2022 года мы думали, что близки к окончанию монтажа. Однако началось полномасштабное российское вторжение. Мы встретили его начало в Киеве, вместе с двумя нашими героями, друзьями Никиты, которые ранее бежали в Украину из Беларуси. Мы эвакуировали их в Польшу в начале войны и выехали сами.
Параллельно мы снимали [то, что происходило в Украине]: метро, которое превратилось в бомбоубежища, процесс выезда наших героев, толпы беженцев на границе. Не все из этого удалось сохранить. В скором времени мы начали пересматривать raw cut (первый черновой монтаж фильма. — Прим. ред.), который у нас был на то время, понимая, что нынешняя война тесно связана с событиями в Беларуси и значительно повлияла на наших героев. Мы пытались добавить этот новый элемент и в конце концов решили сделать это в минималистичной манере: добавили кадры выезда героев из Украины и титры об их судьбе, а также немного изменили структуру монтажа, чтобы создать предчувствие войны. Мы также убрали из монтажа несколько сцен, которые на общем фоне больше не казались существенными.
— Ленту финансировали Украина, Норвегия и Швеция. В общеевропейском понимании это зарубежное кино о Беларуси. А вы сами его воспринимаете как белорусское или нет? И считаете ли себя белорусскими авторами?
— С точки зрения индустрии это действительно так. Мы довольно долго обсуждали, стоит ли в качестве символического жеста добавлять Беларусь в перечень стран производства с каким-то дополнительным объяснением, что мы не имели ни белорусского финансирования, ни зарегистрированной в Беларуси компании. Но это оказалось технически сложным и довольно спорным решением, и мы отказались от него.
С точки зрения индустрии страна производства автоматически означает финансирование — что, во-первых, абсолютно не соответствует действительности, а во-вторых, это для нас принципиально недопустимая ситуация, даже если бы такая возможность государственного финансирования существовала.
Вопрос принадлежности к стране в качестве автора отличается от вопроса персональной идентичности и не является константой, по-моему. Это фильм о Беларуси, снятый в Беларуси, и в этом контексте я бы назвала себя белорусской авторкой.
— Анна, вас знают прежде всего как тележурналистку телеканала «Белсат». Поэтому «Радзіму» можно считать вашим кинематографическим дебютом. Как сложилось, что вы начали совместно работать с режиссером Александром Михалковичем?
— Косвенно мы сталкивались в контексте этой тематики еще много лет назад. Альбом Belarus Press Photo 2011 года, в котором были помимо прочего и фотографии Александра, сделанные в армии, объявили экстремистским в 2013 году, а я освещала этот судебный процесс как журналистка.
Вообще во время журналистской работы я преимущественно имела дело с острыми социальными проблемами, тяжелые темы и работа с травмой не были для меня новыми. В некотором смысле я работала с последствиями порочной насильственной системы, о которой Александр свидетельствовал изнутри, поэтому наши перспективы хорошо дополняли друг друга.
«Мы стремились создать коллективный портрет солдата»
— Как вы делили обязанности и кто за что отвечал во время работы?
— Я бы сказала, что обязанности мы скорее не делили, а просто работали совместно, как во время съемок, так и в процессе работы над сценарием, монтажом и так далее. Я больше поддерживала связь с героинями, занималась ресерчем с учетом журналистского бэкграунда, а Александр фокусировался на логистической и практической подготовке к съемкам.
Специфической была работа с письмами Александра из армии, ведь как с психологической, так и с творческой точки зрения непросто иметь дело с частью собственных воспоминаний. Александр передал мне письма, которые писал в армии, и я сформировала из их отрывков какой-то нарратив. В целом же мы работали совместно. Это нелегкий, но продуктивный и захватывающий путь.
— У меня как раз об этих письмах был отдельный вопрос. В фильме они занимают важное место, так как рассказывают о солдатском быте и проявлениях дедовщины, причастности Александра к ней. Как вы решили их добавить? И почему литературной основой стали именно письма автора, а не, например, письма других солдат?
— В определенный момент мы поняли, что, несмотря на истории наших героев, нам не хватает свидетельств из армии, более интимного и глубокого рассказа. К тому же не хватало какой-то существенной связи между линиями фильма.
Именно тогда возникла идея с использованием писем, пусть об их существовании я знала и раньше и держала такую возможность в голове. Я очень благодарна, что Александр в итоге согласился, хотя изначально был не в восторге от этой идеи, — мне кажется, чтобы делиться настолько личными вещами, нужна смелость.
Что касается писем других солдат, то сейчас переписка перешла в электронный формат, солдаты тайком проносят [в воинские части] телефоны, пишут в мессенджерах. Некоторые из сообщений героев у нас были, но они не создавали нужного эффекта. Письма же Александра были написаны 13 лет назад, когда эпистолярный жанр был более распространен, поэтому подходили идеально. К тому же мы стремились создать абстрактный коллективный портрет солдата, с этой перспективы использование писем Александра тоже было логичным.
— Мне во время просмотра показалось, что сюжетная линия с письмами была определенной авторской самотерапией, принятием собственного несовершенства. Мол, «я тоже злоупотреблял властью, насилием и даже получал от этого определенное удовольствие».
— На первом месте для нас были требования фильма. Мы с самого начала ставили цель исследования того, как трансформируется личность при столкновении с системой военного насилия. Когда я увидела эту историю в письмах, было совершенно ясно, что это элемент, без которого мы не можем обойтись. Я считаю, что решение поделиться таким опытом, как собственная переписка, требует смелости, и благодарна за это Александру.
— Как вы сейчас относитесь к институту белорусской армии с учетом современного контекста войны и репрессий в обществе?
— Силовые структуры в Беларуси существуют для чего угодно, но не для защиты граждан страны. И если какие-то другие их ответвления еще можно назвать относительно эффективными с точки зрения их извращенной функции — поддержки власти, то армия, помимо прочего, кажется структурой бессмысленной и слабой. Фактически номинальной, которая существует инертно, но при этом до сих пор выполняет роль машины по уничтожению идентичности, здоровой психики, человеческих ценностей. В контексте же российской войны против Украины армия, с учетом позорного соучастия белорусских властей, вызывает еще большее отвращение.
— Фильм рассказывает о сути насилия, но не дает ответа на вопрос, как оно попало в армию. Вы понимаете, как это произошло? Это токсичное советское наследие или уже отдельные практики, введенные лукашенковскими силовиками у власти?
— Лукашенковские силовики — скорее, преемники советского наследия. Существует теория, согласно которой дедовщина в том виде, который она имеет сейчас, сформировалась после Второй мировой, когда из-за нехватки мужчин в армию начали массово набирать бывших осужденных. Они принесли с собой тюремные правила и «традиции».
В целом насилие характерно для закрытых сообществ вроде армии в большинстве стран, но в этом случае оно приобрело ритуализированный характер и очень радикальные формы.
— Одна из эпизодических героинь фильма, с которой разговаривает мать, чей сын погиб в армии, считает, что армейское насилие невозможно победить, оно будет существовать и дальше. Вы согласны с ней или победа над ним реальна?
— В фильме мы старались затронуть в том числе вопрос ответственности общества — и за насилие в армии, и за ситуацию в стране в целом. И эта сцена, по моему мнению, — квинтэссенция вопроса ответственности.
Это страшно и возмутительно, когда молодая мать, слушая другую мать, потерявшую сына в армии, говорит, что отдаст туда своего ребенка, если придется, а насилие не победить. Победить невозможно, если не бороться.
И это именно то, что делала, а точнее, не делала большая часть нашего общества до 2020 года — а сцена снималась до протестов. Чуть позже в фильме есть другая сцена, где герои смотрят на толпу протестующих возле «Пушкинской» и говорят: «Я впервые почувствовал себя частью народа». Нечто подобное в те дни чувствовала и я сама: с людьми, которые стремятся к переменам и что-то для этого делают, я могла себя идентифицировать.
А с теми, кто даже не пытается, — нет. В целом же все, что мы видим сейчас и с чем сталкивались раньше, — ответственность наша и нашего общества, и только с осознанием этого появляется шанс что-то изменить. Потому что если ответственность принадлежит не мне, то у меня нет и субъектности, нет власти и способности влиять на ситуацию. Это процесс взросления (ответственности в основном нет у детей, но есть у взрослых), в данном случае — взросления общества, и фильм в том числе об этом.
«Родина — это некий культурный код, который достается тебе по наследству»
— Тематически «Радзіма» напомнила прошлогодний британский проект — семичасовой фильм Russia 1985−1999: TraumaZone Адама Кертиса. Он смонтирован из отрывков репортажей журналистов BBC, работавших на постсоветском пространстве перед развалом СССР и до прихода к власти Путина. Вывод у Кертиса следующий — Россия пришла к путинскому авторитаризму из-за неотрефлексированного насилия со стороны властей. В этом смысле режимы Путина и Лукашенко похожи или разница все же существует?
— Я не экспертка в том, что касается российского общества и политических процессов. Думаю, об этом должны рассуждать российские культурные деятели, журналисты.
Но неотрефлексированное насилие как фундамент становления авторитаризма выглядит распространенным способом установления такого рода режимов. В целом диктатуры функционируют очень похоже, система насилия, на которой они базируются, — тоже. Об этом мы в том числе пытались говорить в фильме.
Что еще общего у этих режимов, так это то, что у общества больше шансов свергнуть их в первые годы существования, пока они еще не укрепились и не нарастили силовой аппарат, не зачистили политическое поле. Позже эта задача становится все менее выполнимой, что показывают события 2020 года в Беларуси. В некотором смысле мы рассматриваем наш фильм как предостережение и предупреждение другим обществам: насилие, нарушение прав, любые недостатки системы не стоит терпеть с самого начала, иначе очень скоро будет гораздо хуже.
Что же касается разницы между белорусским и российским обществом, то режим в Беларуси по состоянию на сегодняшний день не имеет поддержки большинства граждан, тогда как в России ситуация, кажется, обратная. В целом процессы в обществе абсолютно разные, их некорректно было бы сравнивать.
— Какой вы видите их дальнейшую судьбу? Режимам удастся сохраниться или они исчезнут?
— Это вопрос скорее к политологам, но, по моему мнению, у таких режимов нет особых перспектив. Когда мы говорим о Беларуси, нужно учитывать отсутствие поддержки граждан, экономическую недееспособность и тот факт, что режим, по сути, существует преимущественно благодаря поддержке России.
Его исчезновение — вопрос времени, количества жертв и внешнеполитического фактора в виде восточного соседа. Там обстоятельства другие, с внутренней поддержкой и значительными ресурсами, что осложняет ситуацию и для Беларуси.
— «Радзіма» подсветила с нового ракурса тему протестов 2020 года. Они выглядят здесь как запрограммированное поражение общества, которое не принимает насилия. А режим побеждает, потому что для него насилие — обычный инструмент контроля. Как можно победить настолько жесткие авторитарные режимы?
— Я не считаю, что выбор мирных протестов автоматически свидетельствует о том, что общество «не принимает насилия». Общество принимало насилие десятилетиями — то же насилие в армии, подавление личности государственными структурами, домашнее насилие — у нас вообще очень высокий уровень толерантности к насилию. В 2020-м власти эту границу толерантности перешагнули, и сама граница начала меняться, общество стало более чувствительным к насилию.
Что же касается запрограммированного поражения, то, несмотря на масштаб протестов, не были использованы все инструменты мирного сопротивления: забастовки были частичными, всеобщего общественного неповиновения также не произошло. Не знаю, помогло ли бы это, как и не могу строить теории, даже постфактум, насчет возможной успешности силового сопротивления. Не думаю, что общество было к этому готово. Одним из признаков неготовности к более радикальным действиям я считаю уход нелояльных сотрудников из силовых структур: тот факт, что они выбрали увольнение, а не попытку изменить ситуацию изнутри или использовать оружие, к которому имели доступ.
Уже после 2020-го года мы наблюдаем иную тенденцию, хотя она пока и не массовая: граждане начали оспаривать монополию власти на насилие — это и пример [Андрея] Зельцера, который застрелил кагэбэшника [Дмитрия Федосюка] и, частично, методы партизан, пытавшихся помешать действиям российских агрессоров в отношении Украины.
— И в конце — что для вас сегодня Родина? Как вы ее воспринимаете сейчас и какой хотите увидеть в будущем?
— Для меня это скорее места, связанные с детством, — в моем случае оно прошло между Украиной и Беларусью. Также это некий культурный код, который достается тебе по наследству. Не сказала бы, что этот вопрос был для меня одним из актуальных, но сегодня время вынуждает искать на него ответ.
Пока фильм «Радзіма» можно посмотреть только на фестивалях. Ленту покажут на украинском форуме «1084. На границе», фестивале кино Северной Европы, стран Балтии и Беларуси «Паўночнае ззянне», а также на польском Watch Docs Poland.
Читайте также
